Обрученные судьбой - Страница 160

160

Она не смогла ступить за ворота. Не сумела. Напрасно маячила вдали фигура Марфуты, скользнули по двору прозрачные сенные девки, со смехом перебежав из нижнего подклета, где была мыльня, в женский терем. Напрасно манил распахнутыми дверями верхний этаж и рундук с резными балясами, хотя наяву от него остались только нижние ряды бревен мыльни. Ксения смотрела на усадьбу и наблюдала через распахнутые ворота, как живут своей обычной жизнью те, кого уже нет на этом свете. Будто время для них остановилось. Или это она, Ксения, выпала невольно из той жизни…

— Моя лада…

Он был там. Ее муж. Она видела его во дворе возле крыльца основного терема. Даже через расстояние, разделявшее их, она узнала бы его. По фигуре, по богатому платью, по стати, с которой она стоял, поставив одну ногу в ярко-алом сафьяновом сапоге на первую ступеньку крыльца.

Ксения не могла понять, что за чувство преобладает в ней ныне — ненависть к нему за все то, что он сотворил с ней, за смерть ее дитя, которого она так ждала, ненависть, толкающая на безрассудный грех, или жалость к нему. Ведь она вспомнила, как он гладил ее волосы, когда все свершилось, когда по воле Господа или злому замыслу из ее головы ушли воспоминания. Помнила, с какой тоской смотрел в ее лицо, будто прощаясь, как уткнулся в ее сложенные на животе руки лбом, когда она уже, одурманенная и обездвиженная, лежала в колымаге на ворохе сена, готовая к долгому путешествию в скит.

Теперь Ксения понимала, отчего так злобно шептала ей в ухо Евдоксия, когда осталась на некоторое время наедине с той, кого травила несколько месяцев подряд, кого одурманивала духом трав в светлице, выставляя ее безумной.

— Он любит тебя. Он любит тебя, несмотря на все, что принесла в его жизнь, — шептала с горечью Ксении, которая даже языком шевельнуть не могла, ключница. — Не смог тебя убить после того, что ты сотворила. Даже не ударил! Я вижу по его глазам, что он вернется за тобой туда. Пройдет время, и он вернется. Но не найдет тебя! Нет! Ты сдохнешь к тому времени, сдохнешь, как должна была, когда твое отродье выходило из твоего тела. Ты никогда более не вернешься сюда!

— Моя лада…

Теперь Матвей был уже ближе. У самых ворот стоял, у обугленной створки, висящей на одной петле. Ныне Ксения могла рассмотреть его отчетливее. Его бледно-голубые глаза, глядящие с тоской и болью. Его шрам от ожога, что поднимался из ворота рубахи вверх по шее к левому уху. След ее рук. След ее ненависти.

Женское сердце не носит в себе долго ненависти. Или это был отголосок тех дней, что Ксения провела в скиту, где ее приучали к смирению и принятии любой доли, что отведена на век человеческий? Вот и ненависть Ксении испарялась, словно роса на солнце, видя глаза мужа, вспоминая его страдания и в младенчестве, и после, уже в зрелом возрасте, оставляя лишь жалость к нему и сострадание его душевным мукам. Кто ведает, как повернулось бы колесо судьбы, коли она б сумела принять мужа, как должно с самого начала их брака. Или коли он сам открылся бы ей тогда. Какая сторона души тогда одержала бы верх над Матвеем? Глядишь, и не было б той жестокости, что закрыло сердце Ксении для него. Да и она сама не сотворила бы того, что ныне так жгло ей взгляд.

— Я прощаю тебе, — прошептала Ксения, глядя в глаза мужа. — Прощаю тебе все. Прости и ты меня за все. Не соединились наши нити в одну, не дано нам было одного пути.

Кто ведает, какова была смерть Северского? Была ли она быстрой и легкой, от рубящего удара сабли, каковой она ныне желала бы для него? Или он все же пал не в бою…? Нет, она не будет об этом думать ныне, слишком больно и тяжело. Так же, как и тягостно ей думать о том, чья именно рука оборвала нить его жизни.

Ксения опустилась на колени в песок дороги, стараясь не смотреть туда, куда случайно упал взгляд — на белеющие кости, что лежали под обугленной створкой ворот, в ворохе чего-то черного, такого страшного для ее взгляда. Зашептала слова молитвы, отмаливая вместо священника души тех, кто сгинул некогда в этом пекле боя, что тут прошел некоторое время назад.

— Помяни, Господи, душу усопшего раба Твоего Матвея и усопших рабов Твоих, сгинувших тут, — шептала она, чуть прикрывая глаза веками, чтобы не видеть призрачные очертания мужа, стоявшего у ворот. — И прости их вся согрешения вольные и невольные, даруя им Царствие и причастие вечных Твоих благих и Твоея бесконечные и блаженные жизни наслаждение.

А потом, сотворив молитву до конца, Ксения поднялась, не поднимая глаз на усадьбу, что снова явилась ей такой, какой была наяву — опустевшей и сгоревшей почти дотла, обезлюдевшей и пустынной, медленно стала спускаться по дороге обратно в село. В ее душе вдруг разлился странный покой, ушла горечь потери и комок слез, что стоял в горле все это время. Будто через прощение, дарованное ею тому, кто причинил ей так много горя и слез, на нее снизошел. И через его прощение Ксении за ту нелюбовь, что жила в ее сердце, за ту ненависть к нему, что толкнула его на последний шаг.

Тихо струился песок под ногами, шелестела подошва кожаных поршней. Ксения не видела польского отряда на холме около деревни, они предпочли не показываться на этом месте, по которому некогда прошлись, сея смерть, оттого ей казалось, что она совсем одна среди мертвых на этой земле, выжженной в центре и такой цветущей по окраинам. Все призраки, что встретили ее тут, уже ушли, скрылись от нее за той чертой, куда невозможно было заглянуть человеческому глазу, но Ксения отчетливо ощущала присутствие подле себя Марфуты, словно та шла за ее плечом от усадьбы к останкам села. Вместе с ней остановилась снова перед обугленными бревнами, что остались от церкви.

160