Обрученные судьбой - Страница 18

— Тут не обошлось без молодца! — твердо сказала тогда Ефимия боярину Калитину на его вопрос о перепадах настроения дочери. — Чую, молодец тому виной, не иначе!

Тот недоумевал — кто и где мог похитить сердце его Ксени? В церкви что ли? Но ведь Ефимия говорит, что никто не глядит на боярышню в церкви, никто не спешит той подать свечу перед службой, не ловит ее взгляда. Неужто гость их, что столуется и ночует на боярском дворе уже несколько дней? Да нет, быть того не может! Да и где им встретиться-то, когда тот так и рыскает по Москве целыми днями, оправдываясь делами вотчины. К Шуйскому, изменнику, что ль он примкнул? Во всю по Москве ходили слухи о скором свержении бывшего Самозванца, и боярин очень хотел бы оказаться в этот день подальше от стольного града.

Потому-то после вечерней трапезы он поднялся в женский терем (где с неудовольствием застал и младшего сына) и объявил, что через день Калитины уезжают в вотчину родную. Это известие вызвало такую бурю слез ночью у его дочери по словам одной из мамок, что Никита Василич пришел в явное недоумение. Но решения своего все же не изменил, и Ксения поняла, что у нее остался всего один день в Москве, с тяжелым сердцем отправилась к заутрене.

На службе поляка не было. Марфута все глаза проглядела, но в толпе, что на удивление, была ныне столь многочисленна на площади перед церковью, знакомого лица так и не увидела. Потому Ксения воротилась домой вся в слезах, что начали течь по лицу еще задолго до заветной калитки. Она проплакала почти все утро, прогнав прочь всех и мамок, и Марфуту, но к обедне вдруг поднялась в постели и приказала собираться к службе.

Мамки во главе с Ефимией ответили ей категорическим отказом — как только они вернулись на двор, хлынул долгий дождь плотной серой стеной. Ныне по улицам Москвы было не пройти боярышне в ее сарафанах с длинным подолом да в летниках с такими долгими рукавами, что Ксении приходилось часто их подбирать, чтобы идти без помех. Но боярышню не волновали ни грязь, ни лужи в выбоинах, она упрямо настаивала на своем решении.

Пробудился боярин Калитин, что недавно удалился к себе на дневной сон, согласно общепринятому правилу, гневался, самолично явился в терем узнать о причинах крика. Выслушав дочь, он неожиданно для всех встал на ее сторону и приказал собираться к службе («Почтенно твое рвение, моя радость»), шепнув наскоро мамке Ефимии на ухо: «Проследить в оба глаза, кого так увидеть хочет!»

Сразу перед службой, когда Ксения только ступила в притвор, Марфута сумела протиснуться к ней поближе сквозь ряд прихожан и шепнуть на ухо: «Нет его, боярышня». И девушка едва сдержала слезы на литургии, не смогла удержаться и не думать о том, почему лях не приходит более к церкви. Неужто более непригожа она для него? Или думает, что она равнодушна к нему? Неужто не ведает, что русские девушки не такие, как его соотечественницы, не имеют права даже глазами показать своего чувства, что так и пылает в груди?

Приступили к чтению молитвы Господней {2}. Литургия подошла к апогею, Ксения же так и не сумела отбросить думы о мирских заботах своих, о том, что так тревожило ее. Мамки перешептывались, выходя из церкви, видя дурное настроение своей питомицы, Ефимия же хмурилась недовольно, шлепнула Марфуту от души по спине, чтоб не стояла, как вкопанная на ступенях и не глазела по сторонам, мешая пройти остальным прихожанам. Благости ей не прибавила и обратная дорога на двор Калитиных: пока они стояли литургию, доски, что чья-то добрая душа положила через улицу, чтобы пешие могли посуху перейти грязь, оставшуюся после дождя, были вдавлены колесами тяжелых возков и телег прямо в коричневую жижу. Перейти на другую сторону, где была полоска уже просохшей земли, что шла прямо до дома, ныне не представлялось возможным.

Ефимия огляделась, чтобы крикнуть людей, бедноту, что в такие дни всегда крутилась у таких луж, желая заработать копейку, перенося через лужи и грязь. Мимо нее вдруг мелькнула какая-то фигура, и прежде чем она успела подумать о чем-либо, подхватила на руки боярышню и пошла прочь от мамок и прислужниц, ступая сафьяновыми сапогами прямо по жиже.

Ксения же ахнула, когда сильные руки обхватили ее и подняли вверх, но взглянув несмело из-под ресниц на того, кто осмелился на этот поступок, сдержала крик, рвущийся с губ, чувствуя, как медленно разливается по всему телу легкая дрожь волнения. Это был тот самый шляхтич, которого она ждала весь день напролет, и она не смогла скрыть ту радость, что охватила ее при виде него, так и заплескалась в глазах. Ксения ощущала силу его крепких рук, чувствовала биение его сердца под ладонью, которую она положила ему на грудь, не в силах удержаться, чтобы не коснуться его тела.

Ах, коли бы улица была так широка, как Москва-река! Коли этот миг длился бы целую вечность! Но вот уже под ногами у шляхтича сухая земля, и он опускает боярышню с рук. Ксения подняла на него глаза, чтобы поблагодарить его, но так и не сумела произнести ни слова, смущенно краснея под его взглядом. Она впервые была так близко к мужчине — расстояние меж ними было не более двух четвертей {3}, и она ясно видела каждую черточку его лица, вглядывалась, стараясь унести в своей памяти.

Шляхтич вдруг поднял руку и легко коснулся щеки Ксении, провел кончиками пальцев по нежной коже, заставляя ее голову идти кругом. Это бесчинство заставило Ефимию, до сего момента стоявшую словно оглушенную поступком поляка, глухо вскрикнуть и кинуться к своей боярышне, прямо через лужу, по жидкой грязи, разделяющей их. За ней шумом бросились, пачкая подолы, остальные мамки на другую сторону улицы, чтобы побыстрее разъединить, разлучить боярышню с паскудником, увести ту на двор поскорее с глаз.