Обрученные судьбой - Страница 312

312

Ефрожина взяла на руки дочь впервые только спустя время, когда они обе, чисто вымытые, облаченные в белые рубашки из тонкого полотна, встречали Владислава. Он с каким-то странным благоговением глядел на это маленькое существо у нее на руках со сморщенным личиком, как у старухи, и Ефрожина сразу поняла, что в жизни ее мужа появилась женщина, с которой ей предстояло разделить его заботу и внимание. Ведь мальчику не требовалось столько любви и ласки, как девочке.

— Какая… кроха! — прошептал он. Ефрожина кивнула — она бы тоже с трудом нашла определение этой лягушонке, которую Господь послал ей вместо сына. — Каким именем мы наречем ее? Яниной в честь святого Иоанна? Или Анной в честь моей сестры?

— Решай сам, мой пан, — прошептала Ефрожина, гладя его по лицу. Иногда он ловил ее пальцы, словно не хотел продолжения этой ласки, касался их аккуратно губами. Ныне же он, проигнорировал ее жест, только гладил по маленькой щечке большим пальцем, поражаясь тому, какой крохотной та была. И к раздражению, что после долгих месяцев мучений на свет появился ребенок не того пола, что Ефрожина хотела, присоединились ревность и злость.

Маленькой Анной занимались исключительно няньки и кормилица, приставленная к панночке с рождения. Ефрожина, как и положено знатной шляхтянке, не собиралась кормить грудью новорожденную, да и вообще старалась поменьше бывать в детской, взяв второй раз на руки дочь только на время крещения той, когда пришло время. Да, она великолепно смотрелась в храме около купели в том роскошном золотистом платье, расшитом речным жемчугом, с маленькой дочерью в ворохе кружев. Но она с явным облегчением отдала ребенка няне, едва это стало возможным, а после забыла о ней, окунувшись с головой в празднества, устроенные в Замке по случаю рождения панночки.

Но не только холодность Ефрожины к дочери послужила причиной отдаления супругов. Вскоре после рождения Анны на пани Заславскую навалилась вдруг страшная тоска, такая, что хотелось волком выть в голос. Она стала раздражительна, часто срывалась на своих паненок, и ничто не могло унять ее дурного настроения: ни празднества, которые продолжил устраивать по просьбе жены Владислав, ни летний гон, на котором она истинной Лесной Девой скакала на своей белоснежной лошадке, ни итальянские музыканты и поэт, что прислал в замок Заславских пан Януш. Разумеется, это не могло не отдалить несколько Владислава, который едва терпел ее капризы и слезы по пустякам.

— Это пройдет, — говорил ему мудрый пан Матияш, но уже подходило время жатвы, а на лицо Ефрожины так и не вернулась улыбка. Ее поджатые недовольно губы в тонкую линию уже вызывали раздражение у самого Владислава. Что бы он ни делал, выражение ее лица неизменно оставалось прежним — хмурым, недовольным. Куда делась та юная девушка, с которой он так любил выезжать в лес с птицами на охоту?

А потом недовольство сменилось ревностью, и стало еще хуже. Ефрожине, с трудом, но затягивающей шнуровку корсета на прежнем уровне, вдруг стало казаться, что Владислав так редко бывает в ее постели оттого, что кто-то из паненок в свите замка выполняет отныне ее обязанности жены. Она стала подозрительна, стала выспрашивать, наблюдая за танцами со своего места на возвышении, кто по мнению Владислава, хорош собой или искусно двигается, а после находила предлог, чтобы удалить девушку, о которой велась речь со двора. Она устраивала браки, упиваясь своей ролью в том, порой совсем не считаясь с волей девушек, шантажируя тех приданым, что выделялось им от ордината.

Пару раз Ефрожину пытался образумить Владислав, откровенно говоря той, что ему не по нраву то, что она творит, и что происходит в Замке. Но она видела в этом только попытки оградить ту, что делила с ним постель, от неминуемого удаления из Замка. Нет, Ефрожина не боялась призрака бывшей нареченной, пусть и шептались по углам холопы и некоторые из шляхты, что пан ординат не забыл ее. Она боялась женщин из плоти и крови, потому и старалась избавиться от возможных соперниц.

Слишком поздно Ефрожина поняла, что опасаться следует не юных невинных паненок ее свиты, а замужних пани или вдовиц. Слишком поздно поняла, что сама толкнула супруга на то, в чем так долго подозревала и упрекала его. Мудрость приходит с опытом, когда уже набита шишка от собственной ошибки, усмехнулась пани Заславская, еще теснее сплетая пальцы.

Еще в конце весны 1612 года от Рождества Христова стало известно, что в Московии собирают войско, чтобы выгнать поляков из стольного града, чтобы освободить страну из-под руки короля соседнего государства. Вначале эти вести никто не принял всерьез — уже несколько раз появлялись рати, объявлявшие себя «освободителями земли русской», но либо королевское войско их било, либо собственные соотечественники. Слыханное ли дело, чтобы какой-то мясник {2}, пусть даже с помощью князя, одолел доблестную армию Речи Посполитой?

В этот же раз дело приняло совсем другой оборот. В конце серпеня {3} армия польского короля под командованием гетмана Ходкевича была разбита под Москвой, и тому пришлось отступить, оставляя в стольном граде гарнизон на произвол судьбы. В Варшаву летели грамоты одна за другой, призывая Сигизмунда прийти на помощь или этот город, а затем и вся страна могли ускользнуть из-под руки короля.

Король отчаянно просил сейм выделить средства на отражение этого удара, но шляхта осталась глуха к мольбам Сигизмунда, и тому ничего не оставалось, как выйти практически без армии в Московию, надеясь на остатки войска, что стояли в русской стороне. Правда, позднее часть шляхты устыдилась своего отказа и нагнала короля около Вязьмы. Среди них в Московию уехал, несмотря на все мольбы Ефрожины, и Владислав.

312