Обрученные судьбой - Страница 335

335

— Хорошо цапнул, — усмехнулся позднее Лешко, когда она, затянув на руке повыше укуса тонкий шнур из полотна, перевязала его рану. Он был обнажен по пояс — рубаха чуть ли на половину пропитанная кровью и его жупан валялись на полу — и дрожал то ли от холода (несмотря на то, что Ксения после растопила очаг, в сторожке было неимоверно холодно), то ли от пережитого. Да и сама Ксения тряслась, как осиновый лист, только сейчас осознав, насколько им повезло.

— Видать, вожак их меня. Видела, как они ушли после того, как тот сдох, — Лешко улыбнулся ей, но улыбка вышла криво, да и бледность выдавала, что ему вовсе не до веселья ныне. Потом он вдруг отстранился от нее. — Пойду я нынче снега потоплю да огонь пошибче разведу. Моя очередь за тобой ходить.

После, смыв кровь с лица (верно, волка кровь попала на лоб и на щеку), закутавшись в кожух, Ксения пыталась уснуть на широкой лавке, что стояла под окном маленькой сторожки. Лешко смотрел за огнем, подкидывая дрова, то и дело поправляя волчью шкуру, что накинул прямо на голые плечи, и то и дело соскальзывала. Она сама не поняла, как произошло то, что случилось потом.

То ли она сама позвала его, то ли он сам поднялся с кожуха, расстеленного на полу перед очагом и шагнул к ней. Но вдруг она осознала, что вцепляется в его голые плечи, проводит рукой по его мощной спине, уступая страсти его поцелуев. Целуя, он стянул с ее плеч рубаху (шнуровку она сама стянула, еще укладываясь спать), подставляя холоду ее обнаженную кожу, а потом стал покрывать торопливыми поцелуями ее шею и плечи.

А потом мужская ладонь легла на ее обнаженную грудь, и странное ощущение неправильности всего происходящего ныне заставило Ксению замереть под руками и губами Лешко. Чужие руки, чужие губы, чужой запах… И даже волосы, которые в тот момент ласкали ее пальцы, были чужими — не такими мягкими, не такими… не Владислава…

Лешко остановился тут же, как почувствовал ее неприятие, ее холод. Поднял голову и взглянул в ее глаза, блестевшие от невыплаканных слез в скудном свете, идущем от очага.

— Я не могу… не могу, — прошептала она, закрывая веки, пряча от него свои слезы.

— Не можешь? Не можешь?! — переспросил Лешко, и она вся сжалась виновато от тона его голоса. — Кому верность все хранишь, Кася? Мертвяку хранишь? Так ему все едино ныне мертвяку-то! Гниет себе в земле, и нет ему дела до твоей верности!

— Прекрати! — прошипела она, обжигая яростью, которая сверкнула в ее глазах при его словах. — Что ты ведаешь-то? Что ведаешь о жизни моей?

— То, что ты губишь ее, жизнь твою! — он встряхнул ее с силой. Пряди волос, выбившиеся из косы, упали на нее лицо. — Неужто не понимаешь того? С мертвяком венчаны не бывают девицы, Кася. Он мертв, его нет более, а ты жива и жить должна, понимаешь? Ради себя, не только ради сына.

И после этих слов Ксения разрыдалась в голос, грудь горела огнем, словно там, где было ее сердце, образовалась горящая дыра. Нет, это неправда, он жив, жив, хотелось крикнуть ей в голос, но она не могла, только губы кусала в кровь, прижалась к Лешко, когда он обнял ее, накрыл ее плечи соскользнувшим кожухом, укрывая от холода. Он знал, что так и должно быть, ведь сам прошел когда-то через это. Сам отрицал очевидное долгие годы, отказываясь принять тот факт, что его жена мертва, погибла в тот день вместе с детками. Сам не мог открыть свою душу для кого-то другого. И точно так же сам рыдал в голос, как баба, повторяя: «Это неправда, она жива! Жива!»

Это было своего рода очищение, эти слезы, рвущие ныне это маленькое сокровище в его руках. После этого очищения придет осознание, что надо жить далее, оставляя мертвякам прошлое, не воскрешая в памяти былые дни. Он подождет, думал Лешко, качая в своих объятиях уснувшую после долгих рыданий Касю (нет, Касеньку!). Все непременно случится. Звери не сразу приручаются, а постепенно привыкают к человеку. Вот так и он подождет. Она привыкнет… непременно привыкнет.

Утром, уже когда было все готово к отъезду из сторожки, Лешко поймал руку Ксении, которая старалась не смотреть ему в глаза, сгорая от стыда за то, что было ночью. И за то, что едва не случилось.

— Ты никому не говори, Кася, об этой ночи. Ничего же не было, верно? А коли мы не скажем, никто и не проведает, где мы ночью были. Пани Эльжбета думать будет, что мы до двора доехали, а Збыня решит, что у пани вдовы остались, не решились ехать в ночь. И сама не думай шибко о том, что тут было. Это просто исступление ума было сродни. У каждого, кто в глаза смерти глядел, то может быть, вот и тебя не миновало.

— А тебя? — решилась спросить Ксения, растерянная от вида его искренней улыбки, так преобразившей его суровые черты.

— А у меня это исступление давно, Кася. Как тебе в очи глянул, так и нашло на меня. Нет, не отводи глаз своих, посмотри на меня. Я, Кася, хочу мужем твоим стать венчанным. Ради тебя даже веру твою приму, поменяю костел и ксендза на церкву твою и попа. Не качай головой, никто не нудит тебя ответа дать нынче же. Просто знай, что я в любой день готов встать подле тебя, руку твою взять в свою. И ждать готов того хоть до скончания лет. Думай, Кася, думай! А пока не надумала, вот моя рука, что отныне я буду подле тебя как брат твой пусть и не с братскими мыслями в голове.

С тех пор Лешко действительно ни разу не заговорил о своих чувствах к ней, ни разу не дал понять, что желает ее. Всегда рядом, всегда готовый помочь ей, если надо то. Только порой Ксения ловила на себе случайно его горящий огнем взгляд. Или на охоте, когда стояли близко друг к другу, ожидая зверя, замечала, как он вдыхает аромат ее волос, склоняясь к ней за ее спиной, полагая, что она того не видит. Его пальцы, скользившие быстро-быстро вдоль стана по спине, когда он помогал ей спешиться.

335