Обрученные судьбой - Страница 407

407

Весь световой день для Ксении после промелькнул, как один миг. Она нагнала небольшой отряд, только когда тот въезжал на двор дома Ежи, тогда же обратила внимание на то, как близко едет к Владиславу пан Смирец, поддерживая в который раз потерявшего сознание Владислава. Ордината быстро сняли с седла пахолики, подхватили на руки и понесли внутрь дома, в небольшую спаленку Ксении, куда по знаку той привела Збыня.

Кровотечение остановилось, как выяснили, стянув с раненого и кунтуш, и жупан, да только и худо то было — кровь засохла, и рубаха намертво прилипла к ране. Ксения не могла не плакать, кусая губы, когда разрезала на Владиславе ту, когда размачивала ту теплой водой, чтобы оторвать полотно, обнажая рану. Она видела, как ему больно, видела, как белеют губы, как он морщится всякий раз, как она отделяла полотно от подсохшей раны. И тогда Ксения стала легко дуть на рану, как делала это, когда Андрусь прибегал к матери со своими ранками и ссадинами, чтобы облегчить его муки.

Наконец рана была открыта. Можно было доставать болт от самострела, по-прежнему сидевший в теле Владислава, причиняющий ему немалую боль. Ксения подобрала с пола и перепачканную кровью одежду, и разрезанную рубаху, и стараясь не смотреть на то, какой бурым от крови было некогда белое и тонкое полотно, сунула в руки одной из холопок, что суетилась в доме.

— Я думаю, это «срезень» {4}, - проговорил Владислав, и Ежи побледнел. Такой болт нелегко удалить из раны, не причиняя неимоверные муки раненому. — Так что пусть пани выйдут из спальни, негоже им глядеть на то.

— Я останусь, — попробовала возразить Ксения. Ей не по нраву пришлись ни тон голоса Владислава, ни тот обмен взглядами, что последовал за его репликой, отчего-то защемило сердце. Но все же развернулась и вышла в гридницу, когда Владислав посмотрел на нее внимательно и головой покачал.

В гриднице, чтобы не прислушиваться к звукам голосов, доносившимся из спаленки, Ксения принялась расспрашивать пахоликов Владислава о сыне. Те поведали, что панич действительно ездил в паном ординатом в Варшаву. Только пан скорее выехал из столицы, приказав сына вести следом, но только не сюда, куда ординат направился, покинув город, а в Заслав. Пан Тадеуш при паниче остался, как обычно.

Она еще выспрашивала о сыне: здоров ли, как выглядит, по нраву ли ему город пришелся стольный. А потом стала о Варшаве спрашивать, лишь бы отвлечься от того, что дверью спаленки происходило.

Вскоре вышла Збыня, неся в руках балею, полную ярко-алой от крови воды и тряпок, и к горлу Ксении подкатила тошнота. Она тут же вскочила на ноги, бросилась к спаленке, где ее в дверях остановил Ежи, придержал за плечо.

— Уснул он, вымотался мой мальчик. И немудрено, — он показал Ксении зажатый пальцами болт самострела, извлеченный из раны. Та взяла на ладонь железную стрелу, взглянула удивленно на Ежи, и тот пояснил. — Это боевой болт. Не для брони. Такой доспех может и не пробить. А вот боль несет с собой он неимоверную. Оттого и мучился так Владек. Подарок от родича новоявленного.

— А у того шрамы во весь лик и грудину, — ответила Ксения, уступая желанию защитить брата перед шляхтичем. — Каждый горазд! Живы, здравы и ладно!

Она скользнула мимо Ежи в спаленку и медленно приблизилась к постели, на которой лежал спящий Владислав. Его левое плечо и грудь были перемотаны полотном, на котором уже выступили пятна крови, и у нее задрожали легко руки при мысли о том, что она едва не потеряла его там, в лесу. Дважды едва не потеряла.

Ксения опустилась на колени перед ликами в углу, которые так и не убрали с полки, несмотря на ее отъезд. Даже лампадка по-прежнему горела тускло, то и дело мигая огоньком ей.

— Благодарю, святая Богородица, — добавила по окончании привычных ей молитв о здравии, что читала едва слышно, Ксения. — Благодарю, что сохранила его от всех невзгод и опасностей, что подле меня он…. Береги, прошу, и дале его от хвори, от кумохи, что хватается за раненого… убереги его…

Стукнула тихонько Збыня в дверь, посланная Эльжбетой, спросила, не голодна ли Ксения, не надобно ли ей чего. От еды та отказалась, только попросила воды свежей, чуть подогретой, чтобы смыть с рук и лица кровь Владислава, которой перепачкалась поутру. Тихо плескала после, словно с себя все напасти, что случились ныне, смывала этой чистой прозрачной водой, то и дело оглядывалась на Владислава при том, опасаясь прервать ненароком его сон.

А потом, переменив рубаху и закутавшись в вязаную шаль, присела на край постели, стала глядеть в лицо, такое родное, такое любимое, что даже горло сжималось от волнения, что он так рядом. Пальцы так и горели огнем коснуться его, откинуть с высокого лба черные пряди волос, провести по резко очерченному прямому носу, поперек линии усов и губ, по подбородку, где в центре виднелся след, некогда оставленный ею. А после вниз — по шее, мимо бьющейся жилки на шее, по плечу с бугрящимися по повязкой мышцами, по груди до кромки покрывала, которым был укрыт Владислав. И губ вдруг захотелось коснуться губами, ощутить их сладость и обманчивую мягкость, запустить ладони в волосы при том, прижаться всем телом к его груди.

Но она не пошла на поводу у этого желания, хотя и тронула мимолетно его лоб, проверяя нет ли горячки, а потом положила ладонь на его грудь, ощущая, как бьется его сердце. Важнее этой пульсации нынче для нее не было ничего. Лишь бы его сердце билось под ее ладонью, никогда не прерываясь, даже на миг!

Милый мой, моя лада, мой ясный, прошептала бы Ксения нынче, если бы не боялась потревожить его. Моя радость, мое солнце в вышине неба… Как же были мои дни пусты без тебя! Как сумрачно и холодно было в жизни моей, как тоскливо! Только возле тебя так бьется сердце в груди… только для тебя одного…

407